Неточные совпадения
Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем
становится ненасытнее;
человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине.
Бесчисленны, как морские пески,
человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже
становятся страшными властелинами его.
Может быть,
станешь даже думать: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице
человеческого совершенствования?
— Во-первых, на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного
человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не
станет заниматься каждою отдельною березой.
— Зачем же ты предлагал мне переехать?
Станет ли
человеческих сил вынести все это?
Как страшно
стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о
человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула параллель между этим назначением и собственной его жизнью, когда в голове просыпались один за другим и беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные вопросы.
А кругом и внизу все было тихо и темно. Вдруг, в десяти шагах от себя, он заметил силуэт приближающейся к нему от дома
человеческой фигуры. Он
стал смотреть.
Неизвестно, когда проснулся бы он сам собою, разве когда не
стало бы уже
человеческой мочи спать, когда нервы и мускулы настойчиво потребовали бы деятельности.
Когда
станешь надевать все это, так чувствуешь, как постепенно приобретаешь понемногу чего-то беличьего, заячьего, оленьего, козлового и медвежьего, а
человеческое мало-помалу пропадает.
Трагизм
человеческой жизни в нем еще возрастет, но
станет более внутренним, углубленным.
К святому сложилось отношение, как к иконе, лик его
стал иконописным ликом, перестал быть
человеческим.
После осуществления элементарной правды социализма восстанут с особой остротой самые глубокие вопросы для человека и трагизм
человеческой жизни
станет особенно острым.
«А когда он воротился, — с волнением прибавила Феня, — и я призналась ему во всем, то
стала я его расспрашивать: отчего у вас, голубчик Дмитрий Федорович, в крови обе руки», то он будто бы ей так и ответил, что эта кровь —
человеческая и что он только что сейчас человека убил, — «так и признался, так мне во всем тут и покаялся, да вдруг и выбежал как сумасшедший.
Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они
станут еще несчастнее, ибо природа
человеческая не выносит богохульства и в конце концов сама же всегда и отмстит за него.
Может быть, мы
станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами
человеческими будем смеяться и над теми людьми, которые говорят, вот как давеча Коля воскликнул: «Хочу пострадать за всех людей», — и над этими людьми, может быть, злобно издеваться будем.
Я шел впереди, а Дерсу — сзади. Вдруг он бегом обогнал меня и
стал внимательно смотреть на землю. Тут только я заметил
человеческие следы; они направлялись в ту же сторону, куда шли и мы.
Дальние горы задернулись синей дымкой вечернего тумана. Приближался вечер. Скоро кругом должна была воцариться тишина. Однако я заметил, что по мере того как
становилось темнее, какими-то неясными звуками наполнялась долина. Слышались
человеческие крики и лязганье по железу. Некоторые звуки были далеко, а некоторые совсем близко.
Днем на тропе Дерсу нашел
человеческие следы. Он
стал внимательно их изучать. Один раз он поднял окурок папиросы и кусок синей дабы. По его мнению, здесь проходили два человека. Это не были рабочие-манзы, а какие-то праздные люди, потому что трудящийся человек не бросит новую дабу только потому, что она запачкана; он и старую тряпку будет носить до тех пор, пока она совсем не истреплется.
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура — на душе
стало легко, все настроилось на свободный
человеческий диапазон и так осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в полы, сел в карету и уехал в Лондон.
Известны были, впрочем, два факта: во-первых, что в летописях малиновецкой усадьбы, достаточно-таки обильных сказаниями о последствиях тайных девичьих вожделений, никогда не упоминалось имя Конона в качестве соучастника, и во-вторых, что за всем тем он, как я сказал выше, любил, в праздничные дни, одевшись в суконную пару, заглянуть в девичью, и,
стало быть, стремление к прекрасной половине
человеческого рода не совсем ему было чуждо.
Отец Афанасий объявил только, что всякого, кто спознается с Басаврюком,
станет считать за католика, врага Христовой церкви и всего
человеческого рода.
Любовь так искажена, профанирована и опошлена в падшей
человеческой жизни, что
стало почти невозможным произносить слова любви, нужно найти новые слова.
Стены ее
стали ниже
человеческого роста…
— А в Кирилловой книге [Кириллова книга — изданный в 1644 году в Москве сборник
статей, направленных против католической церкви; название получил по первой
статье сборника, связанной с именем Кирилла Иерусалимского.] сказано, — отозвался из угла скитский старец: — «Да не будем к тому младенцы умом, скитающися во всяком ветре учения, во лжи
человеческой, в коварстве козней льщения. Блюдем истинствующие в любви».
Католический разрыв церковного общества на две части сказался еще в том, что мир был лишен священного писания как непосредственного источника религиозной жизни и духовенство
стало между Евангелием и душами
человеческими.
Человечество должно было освободиться от ложных, сомнительных теократий,
стать на ноги, очеловечиться и очеловечить всю свою культуру, чтобы явилась почва для истинной, подлинной теократии, чтобы вольно и сознательно подчиниться власти Бога, Бога, а не папы или цезаря, не
человеческого иерархизма.
Для свободы выбора человечество должно: 1)
стать на ноги, укрепить свою
человеческую стихию и 2) увидеть царство правды и царство лжи, конечную форму обетований добра и обетований зла.
Раньше обоготворяли человека-папу и человека-цезаря и этим изменяли Богу, потом
стали обоготворять всех людей, человечество, народную волю, изменяли Богу во имя той же
человеческой власти — народовластия.
Когда правда Христова
становится видимой материальной точкой на земле, когда правда эта насильственно вводится в души
человеческие, она теряет свой искупительный и спасительный характер.
Человечество перестало верить в Бога и тем пламеннее
стало верить в прогресс
человеческий, в свое великое будущее.
Гуманизм, религия человечества,
человеческого могущества и
человеческого совершенства,
стал пафосом нового, потерявшего Бога человечества.
Вся ткань
человеческого существа
стала непохожей на ветхую, языческую ткань.
Дуйские каторжные с течением времени
становились поселенцами, из России прибывали каторжные с семьями, которых нужно было сажать на землю; приказано было считать Сахалин землею плодородною и годною для сельскохозяйственной колонии, и где жизнь не могла привиться естественным порядком, там она мало-помалу возникла искусственным образом, принудительно, ценой крупных денежных затрат и
человеческих сил.
Обыкновенно они бывают защищены от холодных ветров, и в то время как на соседних горах и трясинах растительность поражает своею скудостью и мало отличается от полярной, здесь, в еланях, мы встречаем роскошные рощи и траву раза в два выше
человеческого роста; в летние, не пасмурные дни земля здесь, как говорится, парит, во влажном воздухе
становится душно, как в бане, и согретая почва гонит все злаки в солому, так что в один месяц, например, рожь достигает почти сажени вышины.
Доведя постепенно любезное отечество наше до цветущего состояния, в котором оное ныне находится; видя науки, художества и рукоделия, возведенные до высочайшия совершенства степени, до коей человеку достигнути дозволяется; видя в областях наших, что разум
человеческий, вольно распростирая свое крылие, беспрепятственно и незаблужденно возносится везде к величию и надежным ныне
стал стражею общественных законоположений.
Тяжело проследить подобную карьеру; горько видеть такое искажение
человеческой природы. Кажется, ничего не может быть хуже того дикого, неестественного развития, которое совершается в натурах, подобных Подхалюзину, вследствие тяготения над ними самодурства. Но в последующих комедиях Островского нам представляется новая сторона того же влияния, по своей мрачности и безобразию едва ли уступающая той, которая была нами указана в прошедшей
статье.
С точки зрения общего, естественного
человеческого права, каждому члену общества вверяется забота о постоянном совершенствовании существующих постановлений и об уничтожении тех, которые
стали вредны или ненужны.
Видит, что он ее за шею под нож нагибает и пинками подталкивает, — те-то смеются, — и
стала кричать: «Encore un moment, monsieur le bourreau, encore un moment!» Что и означает: «Минуточку одну еще повремените, господин буро, всего одну!» И вот за эту-то минуточку ей, может, господь и простит, ибо дальше этакого мизера с
человеческою душой вообразить невозможно.
Мудрость и любовь требуют обсудить всякий взгляд, но мы считаем себя обязанными неотразимую убедительность фактов противопоставить той жестокой мысли, по которой право
человеческое становится в зависимость от милости
человеческой».
— Это уж из рук вон! Что, наконец, вас так мучает? Доктор! доктор! неужели и вы уже
стали ничтожеством, и в вас заглохло все
человеческое?
Чувствую, холодный такой, мокрый весь, синий, как известно, утопленник, а потом будто белеет; лицо опять
человеческое становится, глазами смотрит все на меня и совсем как живой, совсем живой.
Беспечальное будущее народов рисовалось в лучезарном свете. Недомолвки расширяли эти лучи, и простые
человеческие чувства
становились буржуазны, мелки, недостойны.
Лихонин находился в том одновременно расслабленном и приподнятом настроении, которое так знакомо каждому человеку, которому случалось надолго выбиться из сна. Он как будто бы вышел из пределов обыденной
человеческой жизни, и эта жизнь
стала для него далекой и безразличной, но в то же время его мысли и чувства приобрели какую-то спокойную ясность и равнодушную четкость, и в этой хрустальной нирване была скучная и томительная прелесть.
Этот человек, отверженный из отверженных, так низко упавший, как только может представить себе
человеческая фантазия, этот добровольный палач, обошелся с ней без грубости, но с таким отсутствием хоть бы намека на ласку, с таким пренебрежением и деревянным равнодушием, как обращаются не с человеком, даже не с собакой или лошадью, и даже не с зонтиком, пальто или шляпой, а как с каким-то грязным предметом, в котором является минутная неизбежная потребность, но который по миновании надобности
становится чуждым, бесполезным и противным.
Просто-напросто все злоключения сами собой
стали учащаться, наворачиваться друг на друга, шириться и расти, подобно тому, как маленький снежный комочек, толкаемый ногами ребят, сам собою, от прилипающего к нему талого снега,
становится все больше, больше вырастает выше
человеческого роста и, наконец, одним последним небольшим усилием свергается в овраг и скатывается вниз огромной лавиной.
Впоследствии понял я высокий смысл этих простых слов, которые успокоивают всякое волненье, усмиряют всякий
человеческий ропот и под благодатною силою которых до сих пор живет православная Русь. Ясно и тихо
становится на душе человека, с верою сказавшего и с верою услыхавшего их.
Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так что из дырочки в переднем занавесе видны
стали только как бы сплошь одна с другой примкнутые головы
человеческие.
Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и
станет открывать пролитую кровь
человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.
— Славный, только из
стали, а не из живого
человеческого мяса сделан, — отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям.
Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода
человеческого: целовал у меня руки, плакал и сейчас же
стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни поют.